- Всё возможно. – полушёпотом ответил Вильгельм, искривив губы в задумчивой ухмылке и уже продумывая цвета картины, окончательно забывая о старом холсте. – Как тебя зовут-то, незваный гость? – его глаза, уже не стесняясь, бегали по всему собеседнику, захватывая в свой плен все подробности его внешности; надолго остановились, встретившись со взглядом юноши – таким бодрым и дружелюбным, и снова пустились в ход.
- Томас Трюмпер. Ну, или просто Том. А вас как?
- Вильгельм.
- А по-другому?
- Вильгельм Йорг Каулитц-Листинг. Устраивает? Сядь, пожалуйста, сюда. – он указал Тому на деревянный стул рядом с мольбертом, пытаясь отвести разговор от своей личности. Ничего в ней интересного нет. Интересны только картины.
- Нет. Спасибо. – Том, сжавшись ещё больше, всё-таки сел рядом с этим волшебным человеком. В нём было необычайно всё: начиная с того, что рассказывали ему другие художники, заканчивая невообразимыми глазами, что пугали одним холодным взглядом, что шёл из души.
***
- Я же сюда учиться пришёл. – парень уже почти скулил – ноги сводило от неподвижности, всё тело непрестанно чесалось, губы быстро пересыхали.
- Заткнись и сиди, молча! – сам художник тоже уже  не мог спокойно относиться к портрету – кисти дрожали в руках, краски капали на одежду… «Нервы ни к чёрту!» - раздражённо повторял он про себя, поправляя подтёки под глазами некого андрогинного существа.
Последняя воздушная бабочка из общей вуали была закончена, когда лицо Вильгельма было ярко раскрашено масляными красками. Том просто не мог смотреть на это без улыбки: строгий, худощавый, резкий человек под покровом пятнышек разных цветов выглядел, как милый и беззащитный ребёнок. И так хотелось его пригреть. Он засмотрелся.
- Что, не похоже? – взволнованным и дрожащим голосом спросил Каулитц.
И камни имеют свойство разрушаться. Он на секунду дал слабину, открыл свою слабость, оголил страх всей жизни – страх понять, что что-то он сделал не так, как надо, и теперь вспоминал все синонимы к слову «ничтожество», еле сдерживая слёзы и ругая себя за это.
- Почему? Как две капли.
Вдох, ещё вдох… Сдержал…
***
- Но почему? Почему мы акцентируем именно этот цвет? – Том активно махал кисточкой в руках, пытаясь достучаться со своим вопросом до художника, но все попытки, которые он предпринимал последние две минуты, не венчались успехом.
- Потому что. – уже в который раз, монотонно закатывая глаза, произносил Каулитц. Ведь не всё даётся сразу. Вот только паренёк не поймёт быстро.
- Всё. Сдаюсь. Ладно, пусть ведущим в осеннем лесу будет жёлтый, а что дальше?
Томас принялся неловкими широкими движениями размазывать краску по холсту, где-то оставляя белые пропуски, где-то – тёмные сгустки. Вильгельм брезгливо морщился, отвечая на каждое движения нерадивого ученика. Что-то в нём было не то. Вроде, и талант есть, и это видно, и стремление есть – иначе бы он просто не осмелился бы к нему прийти, и потенциал, но нечто внутреннее не даёт ему рисовать сразу хорошо. Лень? Врят ли, ведь паренёк целые дни проводит в мастерской, как и положено. Может, он просто выдуривается? Но зачем? Какая ему из этого будет польза?
Художник смиренно закрыл глаза, осознавая, что ответ на этот вопрос он не найдёт никогда. Зато он ещё раз убедился в том, что люди по натуре своей упрямы и склонны сами не отвечать за свои поступки, сами не понимать их, что и делал сейчас, по мнению Каулитца, Трюмпер.
А сам Томас наблюдал за мастером: отслеживал взглядом то, как проявлялись на его юном лице морщинки, как они окружали глаза, подведённые чёрным карандашом, как эти самые глаза следовали за кистью, как он на секунду закрыл глаза и поднял их вверх. Дальше наблюдать было бы просто невежливо. Наплевать бы на всякий этикет, что придумали жалкие и мелочные французы, и смотреть на это податливое и простодушное чудо постоянно, не отрываясь ни на секунду. Знать, что он видит, и всё равно смотреть. Интересно, а Вильгельм догадывается, что он специально делает это? Что он специально неаккуратно и небрежно размазывает краски по холсту, словно масло по бутерброду, чтобы именно он учил его? Врят ли. Томас ухмыльнулся своим мыслям и взял немного красной краски – пришло время поиграть с нервами Каулитца. Он провёл тонкую алую полоску в низу жёлтого полотна – это будет нетрудно исправить.
В один миг художник схватился за кисть – он видел ошибку, что было для него страшнее всего, он боялся ошибиться, особенно так глупо. Он не мог понять – как можно в композиции, где всё должно играть пестротой, где место лишь для ярких пятен, провести просто прямую линию. Жёлтый цвет, оранжевый, немного вялая охра замелькали на его кисточке, оживляя однотонный холст и перекрывая «ошибку» Тома. Вильгельм отдышался. Юноша был в лёгком шоке. Он знал, что его выходка спровоцирует бурную реакцию, но чтобы такую…
- Вот, как нужно исправлять ошибки, Томас. – художник чувствовал себя неловко. Он напугал ученика, он понимал это по большим удивлённым глазам, смотревшим попеременно - то на него, то на картину.
***
Тобби приветливо завилял хвостом – хозяин вернулся.
Том захлопнул дверь и обессилено упал на кресло в прихожей, утомлённый запахом краски и последней картиной. Пёс лез лизаться, но у самого «хозяина» как-то не было настроения гладить его или чесать за ухом, и поэтому он просто встал и прошёл в кухню. Она его встретила также сухо, как он поздоровался с псом – в холодильнике только яйца и кетчуп, на столе два ломтика вчерашнего хлеба и лёд в морозилке. Не размышляя долго, он кинул яйца в ковш, набрал воды, поставил на газ и снова сел, но уже на один из кухонных стульев.
Тяжело. Одним этим словом можно охарактеризовать его состояние и душевное, и физическое. Просто устал. Устал, но от чего? Он и сам не понимал. Обычно так, когда уходит девушка или уходишь ты от неё – вроде бы всё должно быть нормально: не судьба, значит, раз так вышло, но всё равно обидно. И внутри, в сердце тяжесть, как в ногах после девяти лестничных пролётов. А в голову бесконечно лезет художник. Он… Он… Он необычен: своими сухими фразами, каким-то далёким и отчуждённым взглядом, странными страхами, манерами, женственной одеждой, привычкой красить глаза. А последнее вообще Тому казалось странным – зачем это ему? Ведь его никто не видит, он целыми днями прячется в своей каморке-мастерской. И именно из-за этого Трюмперу хотелось узнать его ближе, стать ему ближе, прикоснуться к нему, показать ему, что этот мир прекрасен, как и тот, что он сам построил вокруг себя.
Вскипела вода. Том поднялся, сделал огонь потише и вернулся на место.
Странно, но ноги тоже болят.  Хотя он сегодня почти не ходил, домой приехал на автомобиле, да и лифт работал. Наверное, просто недомогание.
Спустя десять минут Трюмпер слил кипяток и снова наполнил ковш холодной водой, предвкушая очередные минуты ожидания. Он решил не ждать, чувствуя, что больше уже просто не вынесет, и вылил обратно всю жидкость, бросившись с энтузиазмом чистить яйца и выкладывая их на блюдце.
Тобби последовал за хозяином в комнату и сел рядом с компьютерным стулом, надеясь, что хоть что-то с любимого стола хозяина достанется и ему. Но Том и внимания не обратил на пса, который минут десять гипнотизировал его жалостным взглядом – он искал сокращение для имени Вильгельм и отвлёкся лишь тогда, когда животное громко подало голос.
- Родной, я же тебя ещё не кормил. – нежно улыбнувшись, произнёс Томас, словно вышедший из астрала. – Его зовут Билл, представляешь? – поделился он с собакой, ещё раз широко раскрыв рот и мечтательно подняв глаза к потолку. Он понял, что влюбляется. И это совсем не плохо.

Ахах) Ну, всё бывает

Спасибо Ну, это, конечно, от автора зависит,от настроения автора в том числе

К живописи я очень близка. Успела поработать уже со всеми материалами, которые продаются в нашем маленьком городке: с маслом, с акрилом, гуашью, акварелью, сепией, карандашом и углём, так что все процессы, изображающиеся в фике мне очень знакомы

В скором времени)
И теперь уже реально в скором, ибо мне возвратили интернет)

Сегодня воздух даже как-то странно пах: для одного только Тома или нет – для него особой разницы не существовало, существовала только та лёгкость внутри, которая поселялась в лёгких с каждым вздохом. Свалявшиеся в комья и уже коричневые листья на дороге казались ему каким-то мягким ковром, выстланным только для него, ярко-жёлтые листья деревьев казались светлой аркой, сквозь которую где-то проходил солнечный свет. Даже серый дом, где располагалась мастерская художника, не представлялся таким тяжёлым тёмным гигантом. Всё вокруг было легко, тепло и уютно, и на душе у парня было уютно.
Он лёгким шагом поднялся на шестой этаж, не заметив, как минул столько лестничных пролётов, и постучал в дверь. Долго жать ему не пришлось – в проёме появился Билл. Странно: сегодня он показался юноше не таким, как всегда. Вроде всё те же густо подведённые глубочайшие коньячные глаза, манящие своей отрешённостью, всё те же угольно-чёрные волосы, спадающие на хрупкие плечи, всё те же пухлые полураскрытые губы, но что-то было явно не таким. Или Томасу хотелось, чтобы это было не таким.
- Здравствуй, Том. – художник слабо улыбнулся.
Он уже даже как-то привык к «чужаку», теперь Трюмпер не был для него каким-то страшным и загадочным зверем. Да, он был из простых людей, но он был мягок по отношению к нему. К фактически сумасшедшему. Да, Каулитц и сам осознавал, что в нём есть некие странности, но никогда никому не позволял прямо говорить себе об этом. Слишком тяжело звучит. Как приговор.
- Что сегодня? – поинтересовался юноша у учителя, всё ещё пытаясь понять, что же всё-таки не так, как обычно.
- Портрет твоего учителя. – равнодушно проговорил преподаватель, без всякого намёка, который имел право быть в этой ситуации. Том моментально вспомнил всех своих бывших учителей: вечно угрюмую учительницу по биологии, которая орала на него за немного глупые шуточки, физика, который сам отпускал такие же анекдоты, преподавателя по английскому, на которого ему было совершенно наплевать, и, конечно, учителя по немецкому языку. От этого он невольно состроил гримасу отвращения, забавно сморщив нос и превратив пухлые губы в тонкую кривую полосу.
- Какого именно учителя?
- Меня. Кого же вы ещё с натуры рисовать собрались? – Томас улыбнулся самому себе: он будет переносить на серый холст яркий образ того, кого уже точно любит.
И почему любовь всегда так быстро настегает его? Почему не ждёт близкого знакомства, а нападает издалека? Его это, к сожалению его же самого, сейчас не очень-то интересовало: главное – пламень чувств, а о том, что он может обжечь, Трюмпер всегда думал потом.
- Только тебя, Билл. – не подумав, проговорил он и протянул руку к тому, что казалось изваянием из хрупкого фарфора, - к лицу художника.
Но вместо ожидаемой реакции – ответной нежности или же, наоборот, грубости, он увидел, как Вильгельм отскочил от него, забился в угол и закричал, давясь нахлынувшими слезами:
- Проваливай! Прочь!
Бедный юноша успел лишь сообразить, какой испуг принёс с собой в эту мастерскую вместе с обычными, казалось, вещами, с обычным прикосновением. Но в глазах Каулитца бурлил целый океан страха, холодя своими тёмными водами.
Как теперь снова вернуться в эту комнатку? Сможет ли он вернуть доверие? – Том категорически не знал ответа на эти вопросы, но он понимал точно одно: что-то не так в истории этого художника, что-то не так…

Да, ничего просто так не бывает.. Но всё в следующей проде)

Проверила, нет ничего общего, кроме мысли в названии

«Сад покрывался золотой пылью. Листья на старом дубе, слегка подёрнутые жёлтой краской, приятно шелестели, словно говоря о чём-то на своём тайном языке. Опавшие горящие дети клёна напоминали о ярких летних закатах и рассветах, которые они встречали. Серая пожухлая трава смягчала резкие краски всего, что было вокруг. В природе снова гармония, а в душе у Билла – любовь. И лёгкий ветерок уносит с собой что-то невидимое, поднимает его с влажной земли, делая воздух густым и сладким. Мальчик, широко открыв рот, вдохнул в себя этот вкус и улыбнулся своим странным размышлениям – «А может ли человек кушать воздух?». Беседка, где он сидел, вся была окутана желтеющим вьюном и казалась специально спрятанной среди густых деревьев. Но Давид знал, где она находится, и поэтому ему не составило огромного труда прийти на это место в назначенный его братом срок. Он знал, что тот хочет сказать ему, он давно замечал что-то странное в малыше-Билле – он рос и обретал свою внешность. Нет, это не значит, что до того он был безликим, он принимал именно те обличия, которые сам захочет: перекрасил волосы, начал подводить карандашом глаза. Всем своим видом он напоминал девушку. А ещё и странные в последнее время жесты. Давид знал о любви младшего, и уже знал, что будет с этим делать. К сожалению знал.
Билли, ещё издалека приметив его, заулыбался – он так долго не мог решиться на этот шаг, и теперь этот момент настал: он признается в том, что считал неправильным. Зачем? Он и сам не до конца понимал. Наверное, чтобы просто проверить, возможно ли хоть что-то между родными людьми, или ниточка навсегда будет оторвана после того, как один из них уйдёт. Он был готов к любому ответу, но в то же время понимал, что, если Давид пошлёт его, то те крылья, которые выросли за его неширокой спиной, будут подрезаны или сломаны. Возможно, навсегда.
Сердце бедного мальчишки билось с невообразимой силой, ломая рёбра, пальцы тряслись, когда к нему подошёл тот, кого он боготворил уже полгода.
- Давид, я давно тебе хотел сказать… - начал Билл, перебирая пальцы за спиной и кусая уже обветренные губы, но не сумел закончить. Крепкие руки вцепились хрупкие фаянсовые плечики, поднимая наверх тощее тельце, горячие губы накрыли искусанные. Младший дёргался, извивался, пытаясь разомкнуть цепкие пальцы или хотя бы ослабить хватку, кричал сквозь поцелуй, который душил его: к горлу подступил комок, а про нос он совсем забыл. Старший обвил спички Биллика своей мощной ногой, полностью обезоруживая. Он наслаждался этим. Властью над чувствами, над болью, над любовью. Он знал, что любить брат его больше не сможет, что ему больно, что по нежным бархатистым щекам уже потекли слёзы, разбавляя тушь, и наслаждался. Ему не нужны все эти чувства.
Вильгельм ослаб, дыхания не хватало, ком не желал возвращаться туда, откуда появился, плечи болели, голос охрип, надежды не осталось. Именно в этот момент Дэйв отбросил его в угол беседки и вышел быстрым шагом. Билл громко рассмеялся, а слёзы капали. Ему казалось, что он просто смеётся над этой ситуацией, а лицо горело, смех получался каким-то невесёлым, маниакальным, печальным. А вскоре и совсем замолк, оставляя только беззвучные подёргивания и заполненную кровью пустоту внутри. Любовь убита, крыльев нет, громкий крик, последний след истерики, срывается с его губ и разносится по саду…»

Каулитц подскочил на маленьком диванчике в мастерской, услышав свой же громкий детский крик. Сердце бешено билось в груди, дыханье было неровным, руки тряслись, - снова его мучают эти сны. Он только недавно отвык от того, что каждую ночь просыпался так же, и вот, снова.
«Это всё из-за Трюмпера, его глупых доверительных касаний. Он же прекрасно знает – я никому не верю, я никому не верю!» - он ударил кулаками по столу. Стакан с кисточками, стоявший на неровной поверхности, в один миг упал и разбился на миллионы мелких кристалликов. Он ударил кулаками по столу второй раз и почувствовал страшную отрезвляющую боль: маленькие капельки алой крови скапливались на его руках.
«Очнулся, рад?» - вслух обратился он к самому себе и прошёл в кухонку. Трясущимися окровавленными руками он взял бокал и наполнил его своим лучшим коньяком. «Я не позволю, чтобы это повторилось ещё раз» - решительно подытожил он, опустошив залпом стакан…

Спасибо) Первый мой фик, где Том ПОЧТИ везде будет наивной невинной влюблённой овечкой)
Много всего... семья у него такая была

Ещё раз спасибо) Скоро принесу проду)

Не, не самый первый, а первый, где Том почти ни в чём не виноват)

Спасибо, солнце