Автор: worthless

- Кар! – крикнул ворон, отчего Романтик вздрогнул.
Он всегда, мягко говоря, недолюбливал этих птиц. Их чёрные оперения представлялись ему вечно грязным пеплом. Если рядом пролетала хотя бы одна такая птичка, он ощущал противный запах гари и запекшийся крови. Конечно, это было всего лишь самовнушение. С чего бы вдруг городской птице так пахнуть? Максимум это запах выхлопных газов и пыли. Но и в этом нет ничего странного. Когда весь город насквозь пропитан такими «ароматами», пугаться ворона как-то глупо. Но для Романтика его страх никогда не был глупостью, наоборот, юноша не выносил этих чёрных птиц и относился к ним с враждебностью. В своём дневнике-тетрадке он писал о желании истребить всех воронов. Правда, тетрадка потерялась, но желание осталось. Ах, если бы он мог, он бы сделал это, если бы…

Но он не может. Не может не только истребить всех воронов, не может элементарно встать с кровати и закрыть окно, чтобы не слышать ненавистное «кар», которое отдаётся гулкой болью в голове, которое ранит душу снова и снова, оставляя всё новые шрамы. Нет сил позвать девиц в белых халатах, чтобы те прогнали птицу, которая села на ветку дерева, что опасно, даже угрожающе нависла над окном. Хватает сил лишь на то, чтобы закрыть глаза, проваливаясь в темноту, но уши, уши-то всё слышат! Нет, не найти покоя душевнобольному человеку среди меловых стен и такого же мелового пастельного белья. Нет, не убить в себе это дикое, да что там дикое! Просто безумное, безудержное желание сдавить ворону глотку и рвать, рвать остервенело все его сизо-чёрные перья, выпотрошить наружу все его органы и склевать. Да, Романтик человек, у него нет клюва. Да, Романтик человек, и ему просто природой не дано кого-то клевать. Человек клюёт птицу, только подумайте, какой нелепый вздор! Но что делать, если в мыслях он именно клюёт этот вымазанный в саже комок живой материи? Он хочет убить это нелюбимое создание его же оружием. Его же клювом, как когда-то этот клюв погубил его любимую.

Это были другие вороны. Не те, что летают по городским улицам. Он не знает, чем они отличаются, и никогда об этом не задумывался. Да и теперь он без церемоний ненавидит всем сердцем абсолютно всех воронов, и неважно, какого они вида или рода. Они вороны, они дьявольские птицы для него. И другого мнения они не заслуживают. Ведь он любил свою Джульетту, как тот глупец Ромео. Он любил свою Маргариту, как тот сумасшедший мастер, что сложил роман о Пилате. Он любил свою мисс Адлер, как гениальный Холмс. Он любил её. Но защитить, уберечь не сумел.

Лес манил её, и она, не задумываясь, брела среди деревьев, срывая цветы. Она уходила всё глубже в чащу, куда не могли пробиться солнечные лучи сквозь пышные кроны могучих растений. Она будто была очарована какими-то магическими силами леса. Как будто лесные эльфы летали над её головой и сыпали волшебную пыль, затуманивая разум, как будто каждый цветок встречал её особенным, неповторимым запахом, как будто вся природа дышала с ней в унисон. Но чем дальше она шла, тем тише становился её голос для него. Он едва мог различить слова песни, которую она напевала. Он почти не видел её силуэта, деревья скрывали её, травы обнимали и прятали в своих объятиях. В конце концов, он упустил её из виду и…потерял. Ах, как он был напуган! Как отчаянно билось его сердце, как рвано он дышал, судорожно ловя губами воздух. Это была самая настоящая паника. Он не знал, куда идти, где искать. Где она, вопрошал он у леса, но тот стойко хранил молчание. И внезапно, буквально в одно мгновение, всё вокруг него изменилось до неузнаваемости. Больше не было солнца, не было вообще ничего светлого в этом дремучем лесу. Не было тех милых эльфов, были чёртики на деревьях, были ангелы в клетках, но эльфов – не было! Не было ароматов, которыми так гордился лесной воздух. Теперь пахло падалью, сыростью, плесенью. Не было магии, было чёрное колдовство, был обман. Было мерзко, грязно, липко, настолько противно, что тошнота подступала к горлу. Он еле сдерживался, чтобы не начать ломать бурые сучья, чтобы не топтать цветы, чтобы не оголять ветки, срывая листья. Он был зол и подавлен, он был унижен и раздавлен. Его мучил лес своим бесстрашием перед несчастным Романтиком, который потерял своего Ангела среди всей этой иллюзорной красоты. Он корил себя, винил во всём, во всех смертных грехах и плакал. Он безудержно проливал горькие слёзы, падал, разбивал колени, локти, руки в кровь, лежал на голой земле, скуля, как собака, потом снова вставал, снова звал и искал, и плакал. Плакал, плакал, плакал…

Уже наступал рассвет, когда Романтик, еле перебирая ногами, шёл, не помня себя. Он помнил только, что должен найти её. Это всё, что он точно знал, что он ясно понимал и помнил. Больше ничего. Он цеплялся за эту мысль, как за спасательный круг, чтобы не свалиться от усталости на землю, чтобы не согнуть спину перед смертью, чтобы не пасть к её ногам. Ещё рано. Он должен её найти, чего бы ему это ни стоило. И он нашёл её. Точнее, всё, что от неё осталось. Пустые глазницы, разодранная кожа, мясо. Только мясо. Мясо для чёрных воронов, которые, недовольно каркая, лакомились кушаньем. Птицы ликовали, птицы были сыты, а он,…а он опустошён полностью. Это было последней каплей. Её изуродованное тело – это не то, что он хотел найти. Это не то, совсем не то, что он думал увидеть. Как так? За что? Почему? Он ведь верил! Он верил всем своим сердцем, что найдёт её живой! Что она побежит к нему навстречу, кинется на шею, будет целовать и говорить о любви. Как так?! Почему так?! Он не понимал, он не хотел понимать. Он ведь любил! И сейчас любит, но почему его любовь оказалась безнадёжной? Бесполезной игрушкой в клювах этих птиц. Как теперь верить в силу и могущество любви? Как? Романтик теперь просто не имел на это права! Он не понимал. Он обессиленно упал на землю, он уже не плакал, он устал. Он хотел в небо, в Рай. Или в пекло, в Ад. Ему было всё равно, потому что не держит его ничто на этом свете. Он её отпустил, потерял. Он больше не верит, не ждёт. Он разучился. Зато он научился ненавидеть. Этих птиц, этот непроходимый лес, в который они приехали отдыхать когда-то, это солнце, которое погасло, этот мир, который был жесток к ней. Но больше всего он ненавидел себя. Его ненависть к себе была безгранична, она была необузданной. И её нужно было спрятать. И её спрятали. Спрятали за четырьмя жемчужно-белыми стенами, за хлопчатобумажной одеждой, за мягким, пастельным бельём, за единственным маленьким окошком, над которым угрюмо свесило свои ветви старое дерево. А на нём – ворона. И это всё ломает его. Ещё чуть-чуть и от него ничего не останется. Ещё немного и он навсегда закроет глаза, уснув, наконец, вечным сном. Но даже там неизвестно, будет он счастлив или нет.